Мария Николаевна Тихменева (Стоюнина) b. 24 November 1846 d. 12 März 1940

Aus Rodovid DE

Ereignisse

24 November 1846 Geburt: Каменец-Подольск, Российская империя

Hochzeit: ♂ Владимир Яковлевич Стоюнин [Стоюнины] b. 16 Dezember 1826 d. 4 November 1888

1875 Geburt eines Kindes: Empire russe, ♀ Lioudmila Stoïounina (Lossky) [Stoïounine] b. 1875 d. 1943

12 März 1940 Tod: Прага, Чехия

Anmerkungen

Стоюнина (урожд. Тихменева) Мария Николаевна [24.11(6.12).1846, Каменец-Подольск — 12.3.1940, Прага]

Гимназическая подруга жены писателя А.Г. Достоевской, с 1865 г. замужем за В.Я. Стоюниным, возглавляла женскую гим­назию. В три года оказалась в Москве, где ее ро­дители прожили около восьми лет, а затем пере­ехали в Петербург. Здесь Стоюнина училась в 1-й Мариинской гимназии. О своих встречах с До­стоевским Стоюнина рассказывает в «Моих вос­поминаниях о Достоевских», записанных и опуб­ликованных Р.В. Плетневым в газете «Новое рус­ское слово» (Нью-Йорк. 1955. 1 мая. № 15709): «Вот как-то все ушли из дому, и муж ушел, и осталась в квартире я одна. Вдруг звонок, гор­ничная входит и говорит: "Достоевский!" Вошел он в гостиную, у нас тогда хорошенькая на Шпа­лерной квартира была, такой маленький, не­взрачный, серый, но интересный. Одет просто. Очень мы тут как-то хорошо поговорили, весело и просто, но о чем, не помню, немного он поси­дел и уехал. Очень он хорошо тогда отнесся ко мне, я это после от Анны Григорьевны слыша­ла. Следующие наши встречи случились вскоре за тем, когда мы с мужем и я одна бывали у До­стоевских <...>. Да Анне Григорьевне это все рав­но было — есть ли, нет ли обстановки и какая она. Раз только Достоевский мне пожаловался: "Вот, когда холостой-то был, все у меня было, и большой диван-тахта, маленькая и занавески... Вот, Ане это все равно, ей ничего не составляет есть ли это, или нет!.. Да и денег теперь нет”. А он (т.е. Достоевский) все это любил и ценил. Но они в общем жили душа в душу, обожание даже у них какое-то взаимное было. Тридцать пять лет жиз­ни своей после смерти мужа она все посвятила его памяти <...>.

Раз, помню, заработал Достоевский 350 или 500 рублей, побежал тотчас в Гостиный двор, купил у Морозова браслет золотой и подарил Анне Григорьевне. Она мне подробно расска­зывала о том, как ей удалось-таки избавиться от этого подарка. — "Подумай, — говорит, — у детей обуви, башмаков нет, одежды нет, а он браслеты вздумал дарить!" — Он спит в кабине­те, она, т.е. Анна Григорьевна, в спальне. Улег­лись они спать, а она мучится, что будет делать с браслетом и что деньги-то нужны на другое. На­конец не выдерживает моя Анна Григорьевна, идет в кабинет к мужу: "Знаешь, я не могу, от­дадим его в магазин, ну на что он мне?" — Он: "Я мечтал: заработаю там немного и куплю; мне такое счастье, что заработал и могу жене купить!". Он в отчаянии. Она уходит: "Ну хорошо, хоро­шо!". Опять не может лежать спокойно, соскаки­вает с постели и летит к мужу: "Нет, нельзя, надо отдать, Федя, детям нужнее, да и зачем он мне?". Соглашается тут он. Проходит минута-другая. Слышит Анна Григорьевна вздохи, охи, вороча­ется муж с боку на бок. Вдруг срывается с дива­на и в спальню: "Нет, Аня, я умоляю, пусть ос­танется он у тебя!". Уходит. Но опять драма — она мучится: "Федя, ведь триста, подумай, три­ста пятьдесят рублей!". И так у них "нежная дра­ма" всю ночь. После, наутро все-таки она побе­жала к Морозову и вернула браслет. Так здесь ее мучение взяло верх, и Достоевский уступил. Но все же раз и ему удалось победить.

Надо сказать, что самой Анне Григорьевне ничего не нужно было. И вот приезжает Федор Михайлович раз из заграничной поездки и при­возит подарки, а ей привозит вдруг, совершенно неожиданно, рубашки. Анна Григорьевна мне их показала, да и говорит: "Нет, ты посмотри, посмотри, что он мне привез: ведь шелковые!". Она, может быть, готова была хоть дерюгу но­сить, что угодно, а это дюжина или полдюжины рубашек и все шелковые, голубые, розовые, бе­лые. Часто Достоевский и тратился вот на эта­кие глупости. Ну, а тут-то, когда купил рубаш­ки, вернуть их было нельзя. Так и остались они у Анны Григорьевны <...>.

Достоевский сам всегда и везде страдал ду­шевно за всех мучимых, за всех людей, но осо­бенно его терзали страдания детей. Раз он, помню, прочел в газете, как женщина своего ребен­ка утопила нарочно в помойке. Так Достоевский после ночь или две не спал и все терзался, думая о ребенке и о ней. Он никак не мог выносить стра­дания детей. И как человек-то оттого он и про­изводил, может быть, сильное впечатление, что был он человек любящий и страдающий, умею­щий страдать <...>.

Всё Достоевский трагически переживал и вос­принимал драматически — и серьезное и пустя­ковое. Была я как-то у них в гостиной. Анна Гри­горьевна на кухню пошла, а я говорила о чем-то и заспорила с Федором Михайловичем. Стали мы спорить, и он тут такой крик поднял, что Анна Григорьевна прибежала в испуге: "Господи, — говорит, — я думала, что, право, он тебя побьет!" Тоже пришла я раз к Достоевским, встречает меня Федор Михайлович и говорит: "Ах, если бы вы знали, если бы вы знали, какая у нас трагедия была! Любочка зашибла руку, сломала, ужас!". "Ну, я говорю, а теперь как она?" "Ну, теперь все прошло, вылечили. А мы было думали..." "Так у вас, значит, теперь, говорю, из трагедии комедия стала". Только я это сказала, а он и оби­делся. — "Нет!" — говорит, и замолчал.

Вообще, у него все почти всегда драмой или трагедией становилось. Бывало, соберет его, пе­ред уходом куда, Анна Григорьевна, хлопочет это возле него, все ему подаст, наконец он уйдет. Вдруг сильный звонок (драматический). Откры­ваем. "Анна Григорьевна! Платок, носовой пла­ток забыла дать!" Все трагедия, все трагедия из всего у них. Ну, она мечется, пока все опять ему не сделает. Она за ним, как нянюшка, как са­мая заботливая мать ходила. Ну, и правда, было у них взаимное обожание...».

В другом варианте своих «Воспоминаний», опубликованных Б.Н. Лосским в № 7 альманаха «Минувшее» (Paris, 1989), Стоюнина вспомина­ет: «...В то же время я начала (по совету Ф.М. До­стоевского) посещать некоторые школы с хоро­шей репутацией и познакомилась с гимназией княгини Александры Алексеевны Оболенской, причем сама начальница отлично отнеслась ко мне и оставила на всю жизнь чудное впечатле­ние. Со своими друзьями Достоевскими я рань­ше всех поехала поделиться своими планами. Анна Григорьевна Достоевская была моей под­ругой и одноклассницей в гимназии и осталась моим другом до самой ее смерти. Когда я была у них со своей новостью, Анны Григорьевны не было дома, а Федор Михайлович, очень хорошо ко мне относившийся, принял горячее участие в моих планах и стал давать мне советы, как луч­ше употребить те два года, которые мне остава­лись до открытия гимназии в 1881 году <...>.

Весною 1880 года мы с Владимиром Яковле­вичем Стоюниным, проездом через Москву в де­ревню к друзьям Людоговским в Можайский уезд, остановились на несколько дней в Москве, чтобы присутствовать при открытии памятника Пушкину, и эти несколько дней оставили в нас неизгладимое впечатление на всю жизнь. По просьбе дочери Федора Измайловича Родичева Александры Федоровны, нашей бывшей учени­цы, я описала эти впечатления в письме к ней в Лозанну 18-го февраля 1931 года. Начну с кон­ца, писала я ей, с речи Достоевского о Пушки­не. Это было то время, когда на нашу молодежь сыпались нападки со всех сторон, и русское об­щество горько это переживало, а мы с Владими­ром Яковлевичем, как близко стоявшие к ней, может быть, сильнее чувствовали обиду за нее. И вдруг раздалось вещее слово Федора Михай­ловича Достоевского, перевернувшее всю душу. Без всяких прелюдий и обращений Достоевский начал свою речь со слов: "Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное яв­ление русского духа, сказал Гоголь; прибавлю от себя: и пророческое". Первые слова Досто­евский произнес глухо, а последние каким-то громким шепотом, как-то таинственно. Вся зала сразу почувствовала какой-то трепет и насторо­жилась... Затем он говорил о том, что такое пред­ставляет собою русский человек, в частности, русский юноша. О чем говорят эти желторотые, когда соединятся вместе? О счастье русских лю­дей, родины? Нет, этого им мало, давай счастье всего человечества; это всечеловек, он хочет всех осчастливить...

Можешь себе представить, что все в это вре­мя чувствовали, слушая страстную, вдохновен­ную речь Достоевского. Все были напряжены до последней степени. Наконец, Достоевский смолк, и вся зала несколько минут оставалась в каком-то оцепенении; потом вдруг все находив­шиеся на эстраде бросились обнимать и целовать Достоевского и первым был Тургенев. Поднял­ся страшный шум, взрыв аплодисментов, с ка­ким-то студентом сделался обморок, вся публи­ка была в сильном возбуждении. После этого никто не решился выступить и заседание пре­кратилось. Часть дам бросилась покупать венок и вернулась довольно долго спустя, но зала и коридор еще не опустели <...>. Очень интересен был еще вечер накануне этого знаменитого вы­ступления Достоевского. Читались стихи Пуш­кина и отрывки его сочинений, между прочим, жена Муромцева прочла письмо Татьяны в те­атральной обстановке. Потом вышел на эстраду Тургенев и начал "Последняя туча рассеянной бури..." и начал хорошо и вдруг забыл. Тогда вся зала подсказала ему продолжение. Наконец, вы­шел Достоевский, маленький, тщедушный, ка­кой-то серенький, платье на нем тоже висит, — и начинает декламировать "Пророк" Пушкина. Начало ничего хорошего не предвещало, но чем дальше, тем лучше, а под конец было впечатле­ние, что это сам пророк вещал...».

15 ноября 1922 г. Стоюнина эмигрировала из России и поселилась в Праге.

• http://www.fedordostoevsky.ru/around/Stoyunina_M_N/

Von Großeltern zu Enkelkinder